Генрих прислонился к косяку, стараясь даже дышать, как можно тише:
– У нее отличная техника, я еще зимой заметил. Она хотела учиться дальше. То есть не музыке, математике. Она студентка…, – вздрогнув, девушка оборвала ноктюрн. Пальцы лежали на клавишах:
– Все хорошо, герр Генрих. Мы с Эммой…, – она мимолетно, слабо улыбнулась, – даже посмеялись, немного. Мы с ней в одной комнате жить будем, ваш отец…, – ее голос задрожал:
– Ваш отец попросил слуг поставить еще одну кровать. Отец у вас чудесный…, – вспомнив знакомый, запах сандала, Марта велела себе не плакать:
– От папы так пахло. То есть от Янсона. Я этот ноктюрн играла, когда мама приехала, и сказала, что папа погиб…, – она не двигалась. Генрих кивнул:
– Отдыхайте, фрейлейн Марта. Спокойной ночи, не смею мешать…, – Генрих, мягко, закрыл дверь.
– Я даже не знаю, как выглядит мой отец, настоящий…, – поняла Марта, – я, наверное, никогда его не увижу. Если увижу, он может и не обрадоваться мне. И я не увижу мамочку…, – слезы текли по лицу, капая на белую рубашку:
– Я совсем одна, одна…, – не выдержав, Марта сползла на ковер, закусив зубами руку. За окном всходили слабые, летние звезды:
– Я никого не знаю, у меня не осталось семьи…, – всхлипнув, обняв Аттилу, она спрятала лицо в теплой шерсти. Собака лизала мокрые, соленые щеки. Марта помотала головой:
– Мамочка хотела, чтобы я выжила. У меня есть родственники, есть друзья. Эмма, граф Теодор, Генрих. Он друг, и никем больше не станет…, – Марте было больно даже думать о таком.
– Больше я не заплачу, – велела себе девушка, – пока не найду маму. Мы с ней встретимся, обязательно. И я никуда не уеду…, – она поцеловала Аттилу куда-то во влажный, холодный нос. Пес ласково заворчал. Марта вернулась к фортепьяно. Размяв пальцы, девушка нехорошо усмехнулась:
– Больше никаких сомнительных композиторов. Фюрер любит Вагнера, фюрер его услышит…, – вскинув острый подбородок, Марта заиграла «Полет валькирий».
Комнату для безопасной связи с Москвой, в советском посольстве тоже оборудовали в подвале. Стены выкрасили в серый и синий цвет. Простые лампочки окружили проволочной сеткой. Воронову помещение напомнило камеры для допросов, во внутренней тюрьме, на Лубянке. Кукушка, под охраной, продолжала сидеть на месте. Женщину обыскала сотрудница посольства. Воронов боялся, что у Кукушки в сумочке окажется пистолет или шприц, с каким-нибудь сильнодействующим средством. Паук поставлял сведения, о фармакологических разработках американцев, однако Наум Исаакович вздохнул:
– Даже Паук не имеет доступа в некоторые лаборатории. Они принадлежат ведомству Гувера, ФБР…, – Эйтингон почесал ручкой лоб, – а Паук армейский офицер. Известный тебе Меир Горовиц, судя по всему, перешел из подчинения Гувера в службу Даллеса…, – Эйтингон задумался:
– Хорошо, что мы разыграли комбинацию с фон Рабе. Присутствие мистера О’Малли в Европе не нужно ни нам, ни немцам. Если он появится в Советском Союзе, под видом журналиста…, – Эйтингон усмехнулся, – мистер Горовиц нам все расскажет, о тайнах его работы на Даллеса…, – Воронов смотрел на спокойное лицо Кукушки:
– Она не знает, что я видел документы ее отца. И Наум Исаакович не знает. И нарком Берия о них понятия не имеет. Только я, и товарищ Сталин…,– в сообщение о Горском не упоминалось его американское происхождение. Петр понял, что Иосиф Виссарионович решил не обнародовать эти сведения:
– И мне нельзя…, – серые, дымные глаза женщины скользили по строкам газетной статьи: «Коварные планы шпиона западных империалистов».
– Нельзя, – повторил себе Петр:
– Я член партии, я обязан соблюдать дисциплину. Я не могу предавать огласке подобные вещи, без разрешения Иосифа Виссарионовича…, – он, все равно, хотел поговорить с Наумом Исааковичем. Если Марта Янсон, со своими нейтральными документами, отправилась в Америку, Паук бы мог ее найти:
– Паук ее родственник…, – женщина, холеными пальцами, с алым маникюром, перевернула газетный лист, – кузен. Раввин Горовиц, которого Степан из тюрьмы выручил, тоже. И Меир, он же мистер О’Малли. Кукушка знает о них, она долго в Америке болталась…, – Петр замер:
– Нет, нет, Паук не может быть двойным агентом. Он наш человек, он любит Советский Союз…, – Наум Исаакович говорил, что ручается за Паука, как за собственного сына. Эйтингон хотел организовать агенту посещение Москвы:
– Мы его примем в партию, выдадим советский паспорт, получит звание…, – Наум Исаакович подмигнул Петру:
– Два ордена у него есть, как у тебя. Подобное важно, для нашего товарища…, – за Кукушку Петр рассчитывал получить третий орден. Науму Исааковичу Берия обещал звание старшего майора государственной безопасности. В сухопутных войсках это равнялось командиру дивизии.
– Мы с Эйтингоном оба майоры, – вздохнул Петр, – но ко мне доверия меньше, а все проклятый Степан. Хоть бы он героически разбился, в своей вечной мерзлоте. Еще хорошо, что партия мне поручила должность резидента, в Цюрихе…, – Петр был уверен, что Кукушка не только нашла своих американских родственников, но и продалась, с потрохами, ведомству Даллеса. На него, судя по всему, работала вся семья Горовицей:
– Шпионское гнездо, – Петр вдохнул запах жасмина, от ее белой шеи:
– Она крестик сняла. Наверняка, передала дочери. Где эта проклятая Марта, как ее искать…, – в Швейцарию отправили чистильщиков, с приказом доставить Марту Янсон в Советский Союз, буде она хоть переступит границу страны. Глядя на ухоженное лицо Кукушки, Воронов понимал, что подобного можно не ожидать:
– Она давно американские документы сделала, себе и дочери…, – в сумочке у женщины, правда, никаких бумаг не лежало. Она пришла в посольство без паспорта. Оружия Кукушка тоже не принесла. Петр, лично, распотрошил элегантное творение, из ателье Hermes, sac à dépêches, лиловой, крокодиловой кожи, в тон канту, на костюме серого твида. Шейный платок у Кукушки тоже был от Hermes, лилово-серый, в цвет ее глаз.
Похожую сумку, только черную, Петр привез жене из Нью-Йорка. Тонечка ходила с ней на занятия. У жены было много тетрадей и письменных работ учеников. Воронов, с каким-то наслаждением, вспарывал замшевую подкладку сумки Кукушки, с тисненой золотом монограммой: «Фрау Анна Рихтер». Кроме пудры и помады от Шанель, маленького флакончика «Императрицы Евгении», от Creed, и блокнота, испанской кожи, с автоматической ручкой, отделанной перламутром, Петр ничего не нашел. Открутив пробку, он вдохнул запах жасмина. Воронов развернул шелковый, носовой платок, с меткой «А. Р.».
– Мерзавка…, – пробормотал он, листая блокнот. Кукушка, аккуратно, записывала расходы. В особом карманчике женщина собирала чеки. Воронов тоже так делал, в командировках, отчитываясь за оперативные траты.
Драгоценностей женщина не носила, только золотой хронометр, с бриллиантами. Он тоже считался оперативными расходами:
– На Лубянке у нее все заберут, – Воронов пнул сумку, – ей недолго жить осталось. Она признается, куда дела дочь…, – Петр боялся, что Марта Янсон исчезла с тайной бухгалтерией «Импорта-Экспорта Рихтера», с именами агентов СССР, работающими от Аргентины до Японии. С такой информацией девушке бы обрадовались и в Британии, и в США. Петр ставил на США, зная, что Марта училась в школе, в Нью-Йорке.
– Кукушка еще тогда американцам продалась, – решил он, – пять лет назад. И дочь вовлекла в шпионскую деятельность…, – Марте Янсон пять лет назад было двенадцать, но подобное никого не интересовало.
У них не имелось даже фотографий девушки. Петр понимал, что в Швейцарии семейных альбомов тоже никто не найдет. Кукушка, далеко не дура, знала, как заметать следы. Петр вспомнил, что Марта училась в одном классе со Светланой Сталиной и дружила с детьми Иосифа Виссарионовича:
– Попросить у них описание…, Нет, невозможно, это будет означать, что мы провалили операцию, потеряли малолетнюю змею, гадину…, – Эйтингон имел свои планы на Марту Янсон, которыми он с Петром пока не делился.
В длинных пальцах Кукушки дымилась сигарета. Петр пока был с ней вежлив. Он даже извинился, что забирает сумочку:
– Это протокол, Анна Александровна, вы отлично знаете…, – стряхнув пепел, женщина окинула Воронова долгим, неприятным взглядом. Холеный палец, с алым маникюром, уткнулся в «Правду».
– Я не могу спорить с партией, Петр Семенович…, – смотря на него, Анна видела двенадцатилетнего, наголо стриженого мальчишку, в московском детдоме:
– Мы их навещали, с Янсоном, перед отъездом. Привезли хлеба, сахара, устроили чаепитие, рассказывали о гражданской войне. Янсон их на самолете катал, в аэроклубе. Степан тогда авиацией заболел. Где сейчас Степан, интересно…, – Анна велела себе ничего не спрашивать у Воронова, велела забыть о худых подростках, в суконных блузах:
